QUOTE
Седьмой подвиг Михаила Рощина
© "Известия", Марина Давыдова
В Москве 1 октября на 78-м году жизни от сердечного приступа скончался Михаил Рощин. Последний из представителей той драматургической плеяды, которую то иронично, то уважительно, то любовно называют шестидесятниками.
В поспешно написанном некрологе одного из информагентств Михаила Рощина уже успели окрестить "великим драматургом". Громкие эпитеты сейчас принято разбрасывать щедро, пригоршнями. Положа руку на сердце великим драматургом и писателем Рощин не был. Кажется, он и не претендовал на величие. В подернутые сильной дымкой идеализма шестидесятые любое творчество было принято воспринимать как служение, и Рощин не просто сочинял, он служил литературе. Он познавал ее дотошно - в Литературном институте, в редакциях популярных московских журналов "Знамя", "Новый мир", "РТ" ("Радио и телевидение"). Он отработал по полной в маленькой районной газете и мотался по командировкам по стране. До последних дней он так и остался - талантливым и преданным тружеником литературной нивы.
В девяностых, когда наступила новая, не совсем его эпоха, а хвори одолевали все чаще (он перенес сложную операцию на сердце, которую сделал знаменитый американский хирург Дебейки), Рощин вместе с Алексеем Казанцевым стал издавать журнал "Драматург". В 1998-м они вместе создали знаменитый "Центр драматургии и режиссуры", фактически первую открытую площадку Москвы, давшую путевку в жизнь молодым драматургам и режиссерам.
В театральной среде широкая известность пришла к Рощину в связи с первой же его пьесой "Седьмой подвиг Геракла" (1963). Пьеса ходила в списках и была, что называется, острая. Даже, как водилось в те времена, несколько лобовая (где именно расположены авгиевы конюшни и правит богиня лжи Ата, понимали даже школяры). И, конечно, в силу "антисоветчины" - абсолютно непроходимая. Ее хотел ставить в "Современнике" Олег Ефремов, а поставил его сын Михаил аж 25 лет спустя.
К моменту написания "Седьмого подвига" Рощин был уже автором нескольких книжек. Он стал одним из тех, кто возродил в русской прозе бунинскую ауру. Эти ранние его произведения известны куда меньше, чем его же пьесы, но без трепетного прикосновения (и в чем-то подражания) к бунинской прозе не было бы написанной им годы спустя прекрасной книги о Бунине в серии ЖЗЛ, о которой автор скажет, что писал ее "один год и всю жизнь".
Прозу он сочинял до конца жизни, но стоило ему почуять запах кулис, как драматург заметно теснил в Рощине прозаика. И в этом был конечно же судьбоносный промысел, ибо Рощин остро чувствовал сцену. Он интуитивно постигал ее законы и овладел ее жанрами. Мелодрама, комедия, трагифарс - все давалось ему. В его пьесах всегда было что поиграть артистам, для многих из которых (Александр Калягин, Евгений Евстигнеев, Вячеслав Невинный, Константин Райкин, Валентин Гафт, Андрей Миронов, Анатолий Папанов, Анастасия Вертинская, Марина Неелова, Татьяна Лаврова, Алла Покровская, Ольга Волкова, Екатерина Васильева) роли в его пьесах стали бенефисными. Особенно пронзительным было его понимание женской природы - женские персонажи часто получались у него много ярче, выразительнее мужских. И лучшая, с моей точки зрения, его пьеса "Эшелон" - это "женская" пьеса. А еще он был наделен редкостным умением - пожалуй, как никто в нашей драматургии - создавать органичный сплав из трудносочетаемых настроений. Из лирики и гражданственного пафоса. Из трогательной задушевности и ядовитой иронии. Из чувственной боли и просветленной радости. Из бытовых, легко узнаваемых нюансов и глубокого философичного подтекста. И во всем этом стилистическом многоголосье всегда звучала главная его мысль: о путах, стесняющих человеческую свободу выбора. Не случайно почти все его театральные опусы, за исключением самого популярного из них "Валентин и Валентина", трудно, подчас мучительно продирались к сцене. "Дружина" вообще не увидела света. "Старый Новый год" ждал постановки семь лет. "Перламутровая Зинаида" тоже не без борьбы добилась сценического воплощения. Цензура отворачивалась от рощинских пьес - от их злободневного сатирического настроя, от их ироничного, подчас издевательского контекста, от их недвусмысленных намеков... Впрочем, и в нулевые годы, когда цензура перестала интересоваться театром и литературой, сосредоточившись в основном на ТВ, мироощущение оттепели, ее поэтика, ее принципиальная бескомпромиссность так и остались неотъемлемой частью всего, что он писал и делал.
Как многие представители его поколения, он верил, что литература - это не просто черные знаки на белом листе, но нечто могущее изменить и меняющее нашу жизнь. Что писатель должен не только сочинять, он должен неустанно вычищать авгиевы конюшни - своей страны, своей души. Он воспринимал творчество как седьмой подвиг Геракла. Теперь уже можно сказать, что он его совершил.
© "Известия", Марина Давыдова
В Москве 1 октября на 78-м году жизни от сердечного приступа скончался Михаил Рощин. Последний из представителей той драматургической плеяды, которую то иронично, то уважительно, то любовно называют шестидесятниками.
В поспешно написанном некрологе одного из информагентств Михаила Рощина уже успели окрестить "великим драматургом". Громкие эпитеты сейчас принято разбрасывать щедро, пригоршнями. Положа руку на сердце великим драматургом и писателем Рощин не был. Кажется, он и не претендовал на величие. В подернутые сильной дымкой идеализма шестидесятые любое творчество было принято воспринимать как служение, и Рощин не просто сочинял, он служил литературе. Он познавал ее дотошно - в Литературном институте, в редакциях популярных московских журналов "Знамя", "Новый мир", "РТ" ("Радио и телевидение"). Он отработал по полной в маленькой районной газете и мотался по командировкам по стране. До последних дней он так и остался - талантливым и преданным тружеником литературной нивы.
В девяностых, когда наступила новая, не совсем его эпоха, а хвори одолевали все чаще (он перенес сложную операцию на сердце, которую сделал знаменитый американский хирург Дебейки), Рощин вместе с Алексеем Казанцевым стал издавать журнал "Драматург". В 1998-м они вместе создали знаменитый "Центр драматургии и режиссуры", фактически первую открытую площадку Москвы, давшую путевку в жизнь молодым драматургам и режиссерам.
В театральной среде широкая известность пришла к Рощину в связи с первой же его пьесой "Седьмой подвиг Геракла" (1963). Пьеса ходила в списках и была, что называется, острая. Даже, как водилось в те времена, несколько лобовая (где именно расположены авгиевы конюшни и правит богиня лжи Ата, понимали даже школяры). И, конечно, в силу "антисоветчины" - абсолютно непроходимая. Ее хотел ставить в "Современнике" Олег Ефремов, а поставил его сын Михаил аж 25 лет спустя.
К моменту написания "Седьмого подвига" Рощин был уже автором нескольких книжек. Он стал одним из тех, кто возродил в русской прозе бунинскую ауру. Эти ранние его произведения известны куда меньше, чем его же пьесы, но без трепетного прикосновения (и в чем-то подражания) к бунинской прозе не было бы написанной им годы спустя прекрасной книги о Бунине в серии ЖЗЛ, о которой автор скажет, что писал ее "один год и всю жизнь".
Прозу он сочинял до конца жизни, но стоило ему почуять запах кулис, как драматург заметно теснил в Рощине прозаика. И в этом был конечно же судьбоносный промысел, ибо Рощин остро чувствовал сцену. Он интуитивно постигал ее законы и овладел ее жанрами. Мелодрама, комедия, трагифарс - все давалось ему. В его пьесах всегда было что поиграть артистам, для многих из которых (Александр Калягин, Евгений Евстигнеев, Вячеслав Невинный, Константин Райкин, Валентин Гафт, Андрей Миронов, Анатолий Папанов, Анастасия Вертинская, Марина Неелова, Татьяна Лаврова, Алла Покровская, Ольга Волкова, Екатерина Васильева) роли в его пьесах стали бенефисными. Особенно пронзительным было его понимание женской природы - женские персонажи часто получались у него много ярче, выразительнее мужских. И лучшая, с моей точки зрения, его пьеса "Эшелон" - это "женская" пьеса. А еще он был наделен редкостным умением - пожалуй, как никто в нашей драматургии - создавать органичный сплав из трудносочетаемых настроений. Из лирики и гражданственного пафоса. Из трогательной задушевности и ядовитой иронии. Из чувственной боли и просветленной радости. Из бытовых, легко узнаваемых нюансов и глубокого философичного подтекста. И во всем этом стилистическом многоголосье всегда звучала главная его мысль: о путах, стесняющих человеческую свободу выбора. Не случайно почти все его театральные опусы, за исключением самого популярного из них "Валентин и Валентина", трудно, подчас мучительно продирались к сцене. "Дружина" вообще не увидела света. "Старый Новый год" ждал постановки семь лет. "Перламутровая Зинаида" тоже не без борьбы добилась сценического воплощения. Цензура отворачивалась от рощинских пьес - от их злободневного сатирического настроя, от их ироничного, подчас издевательского контекста, от их недвусмысленных намеков... Впрочем, и в нулевые годы, когда цензура перестала интересоваться театром и литературой, сосредоточившись в основном на ТВ, мироощущение оттепели, ее поэтика, ее принципиальная бескомпромиссность так и остались неотъемлемой частью всего, что он писал и делал.
Как многие представители его поколения, он верил, что литература - это не просто черные знаки на белом листе, но нечто могущее изменить и меняющее нашу жизнь. Что писатель должен не только сочинять, он должен неустанно вычищать авгиевы конюшни - своей страны, своей души. Он воспринимал творчество как седьмой подвиг Геракла. Теперь уже можно сказать, что он его совершил.
